Запись беседы с К.И. Чуковским (1882 – 1969) в Переделкино 3 декабря 1968 г.
учеников 10-х классов средней школы № 2 г. Москвы.Записал по памяти на следующий день участник встречи ученик В.В. Федотов.
В доме К.И. Чуковского нас провели в детскую библиотеку на первом этаже направо от входа.
Мы – это пожелавшие поехать на встречу ученики нескольких десятых классов гремевшей в Москве 1960-х годов «средней общеоб¬разовательной трудовой спецшколы № 2 с математическим уклоном». Кажется, так она называлась на вывеске. А среди своих про «уклон» ещё говорили, что в математической школе он – «литературно-физкультурный».
Вместе с нами были учителя литературы, из которых назову Феликса Александровича Раскольникова.
Чуковский спустился со второго этажа в шерстяном пуловере. Поинтересовавшись, с кем ему предстоит встреча (каковых, как оказалось, у него с детьми бывало регулярно немало), почему-то получил представление, что перед ним на этот раз ученики девятых классов.
Нам это показалось почти правильным. Но учителей взволно-вало. Они боялись, что возможная редкая интересная беседа будет испорчена, так как их (в общем-то, совсем взрослую) аудиторию выпускного класса принимают за подрастающих ребят – девяти-классников. Говорилось это уже позже – во-время исправить ошибку в беседе они не решались, чувствуя себя оробевшими перед «живым классиком» (так назвал потом Чуковского Ф.А. Раскольников).
Сам Корней Иванович, наоборот, всячески старался не допу-стить никакой скованности у гостей. Но со школьниками тоже это удалось лишь наполовину даже к концу беседы.
Чуковский начал беседу с чтения пушкинского «Из Пиндемон-ти», спросив затем, чьи это стихи, и как они называются. Эти строки были известны нам наизусть. Правда, не по учебнику или «Полному собранию сочинений», а благодаря лекциям Ф.А. Раскольникова.
В ответ на демонстрацию собственной осведомлённости мы услышали:
- Вы образованные, оказывается. А вот я многих спраши-вал про это, - литературных критиков. Один, в штатском, как-то сказал: «Смотрите, вы так не пишите».
Вслед за этим Чуковский читал ещё Пушкина, Баратынского, Полон¬ского – из того, что было переписано Гоголем и найдено в его бумагах.
Рассказал о Маяковском:
- Когда я получил его книжку, прочитал, то захотел обра-до¬вать молодого автора. Им обычно всегда очень при-ятно, когда критики их хвалят. Я представлял себе поэта унылым, маленьким. Я пришел в ресторан, и мне сказали, что в бильярдной – Маяковский. Я попросил позвать его. Тот пришёл – но был отнюдь не маленького роста, и ска¬зал: «Чего надо?». Я показал его книжку. Он вспомнил её и произнёс: «Я сейчас занят – играю на бильярде. А вы – всё, что хотели высказать мне, - подите и скажите вот тому старичку в уголке!». Это был отец дамы, за которой он ухаживал. «Так она понимает уже, что я – великий поэт, а он ещё сомневается. Так вы подите и объясните!». Я хотел было обидеться, но не получилось. Пошёл к нему и стал говорить. Маяковский несколько раз показывался в дверях и делал руками знаки.
Потом Чуковский рассказывал о Мандельштаме и Гумилёве.
- Гумилёв не любил Блока, его символизм, всегда горячо выступал против. Однажды объявили, что будут разда-вать муку. В то голодное время это очень много значило. Мы пошли вдвоём с Гумилёвым. Я взял санки, но не было, во что класть. Там один красноармеец дал свою наволочку, - я положил в неё муку и крепко привязал к саням. Была зима, метель. Мы пошли обратно с Гуми¬лёвым. Он начал говорить против символизма, увлёкся, рассказывал долго. Потом мы обнаружили, что везли пустые сани – а это какой-то прохожий тихонько срезал у нас эти накрепко привязанные мешки и унёс. Гумилёв, не раздумывая, взмахнул руками, и, издав какой-то клич, бросилсся ловить вора. Было темно, снег, и даже прохо¬жие рядом виднелись каким-то пятном. Потом он прибе¬жал обратно. Никого не поймал, но был очень разгорячен и доволен. Оказывается, он налетел на какого-то прохо¬жего с мешком муки, принял его за вора, набросился на него и стал отнимать. А тот его принял за грабителя – и по¬шла драка. Прохожий победил, но Гумилёв остался дово¬лен. В этом было что-то мальчишеское, мне непонят¬ное. А затем мы пошли. И он стал, как ни в чём не бы¬вало, опять говорить против Блока и символизма.
- Вообще это натура очень романтическая, средневековая. Была дуэль. Тогда жил Маковский – сын придворного худож¬ника. Во взглядах он разошелся с отцом, обвинял его. Издавал свою газету – на деньги отца. Тогда порезал кто-то картину Репина: «Иван Грозный убивает своего сына». Репин очень был огорчен. Пришёл, и стараясь скрыть эти порезы, быстро кистью их закрасил. Как толь¬ко он ушёл, заведующий галереей закричал: «Керосину!». Эти мазки тут же смыли. И потом уже ученые-реставраторы тщательно всё восстановили. Потом кар¬ти¬ну взяли под стекло. Так Маковский, желая сделать не¬при¬ятное Репину, стоял перед этой картиной, и в стекло – как в зеркало, смотрелся и причёсывался. Один поэт писал стихи от имени некоей дамы: Черубины де Габ¬риак, и посылал их в виде любовных писем. Назначались свидания, она не приходила, и потом в письмах объясняла причину. Гумилёв затем издал сборник: «Черубина де Габ¬риак» с чёрными крестами – в средневековом стиле. А это писал поэт (Волошин) вместе с одной женщиной. Потом он рассказал всё Гумилёву. Тот очень обиделся, рассердился, и при всех дал пощёчину. Назначили дуэль – ну как же, он отстаивал честь дамы, которой, в общем-то, не существовало. Мы тогда были в театре, наверху, и слышали звук этой пощёчины. О дуэли всем стало извест¬но. И когда они приехали на место – зимой, к речке, - как на дуэли Пушкина с Дантесом, - там ждали репортёры. И они приехали, а на месте дуэли уже стоит большая группа репортёров! Ну, дуэль так и не состоялась. Он хотел драться за честь женщины, которая, в сущности, была муж¬чиной.
- Как-то нас шло несколько человек с Мандельштамом. Он был совсем не худой человек с впалой грудью и ввалив¬шимися глазами, как его описывают все мемуаристы. Ну, потом он был такой, а тогда это – здоровый человек, сильный. Мы шли по берегу моря – осенью, было холод¬но. Вдруг он мгновенно разделся и бросился в море. Поп¬лыл по направлению к Кронштадту – саженками, и видны были его белые руки на фоне серого моря. Потом вер¬нулся. Я предложил сходить за полотенцем – я жил тогда тут недалеко. Он не стал слушать и принялся бегать по пляжу. Бегал до тех пор, пока совсем не согрелся. Потом оделся, и мы пошли дальше.
- Есть у меня такая книжка: «Чукоккала». Первый рисунок там сделал Репин. У нас тут тогда повалилась ель во дворе. Мы все пошли, и он нарисовал всех нас около этой ели.
- Была «Библиотека всемирной литературы», вы наверное, слышали. Там решили издавать лучшие произведения, написанные во всём мире. Создавалась коллегия. Гумилёв заведовал французской литературой. Я – англо-амери¬кан¬ской. На заседаниях было иногда скучно, поскольку сидели и слушали о той стране, в которой ничего не пони¬мали. Были специалисты по индийскому искусству, егип¬то¬логии, ассироведы – для всех стран. Появился один человек, который предложил Блоку достать дров, если тот напишет ему в книгу парочку сонетов. У Блока тогда в квар¬тире было холодно – не выше 9° – он согласился. Потом этот человек пошёл к Гумилёву, к другим, ко всем нам. Они писали в книгу – он доставал дрова. Пришёл и ко мне – я тоже написал в шуточном стиле.
- Горького я очень хорошо знал, - и говорить о нём как-то трудно, как вообще о человеке, которого очень близко зшаешь. О своей жене, например, трудно писать. Ну, вообще Горький был человек слабохарактерный, легко поддающийся влияниям. Интересно: Чехов – человек же¬лез¬ный, волевой. А его герои – слабые, бесхарактерные лю¬ди. А Горький наоборот, - а писал о людях сильных, жестких. Творчество его мне не очень нравится. «Старуха Изергиль» не нравится.
- А Горький, можно сказать, спас мне жизнь. В 1920 году я написал книгу о Некрасове – там были его стихи, у меня – комментарий. Ленин об этой книге хорошо отозвался. Мы тогда не придавали этому такого значения, как теперь – что это событие какое-то историческое.
- Но я тогда решил написать по-настоящему, с хорошими комментариями. Работал я 6 лет. В 1926 году она должна была выйти. Но вот узнаю, что её издавать не будут – приказ есть набор рассыпать. А это огромный труд: комментарии я старался сделать проще, лучше. Меня об¬ви¬няли, что там я часто говорю, что Некрасов был дво¬рянин.
- Я очень огорчился, бросил всё и уехал в заброшенный монастырь. Я ходил спасать книгу – ничего не помогло. Когда я пришёл, спрашиваю: «Почему вы хотите мою книгу зарезать?» - он отвечает: «Обождите минуточку!», - снимает телефонную трубку, говорит: «Здравствуй, Эллоч¬ка! Как дела?». Тут я схватил этот телефон, намотал его на руку, вырвал из стены. Хорошо – разняли, а то смер¬то¬убийство было бы: я прихожу, говорю о своей кни¬ге по такому вопросу, - а он с Эллочкой разго¬ва¬ривает!
- В том монастыре я был; потом говорят: «Прочитайте газеты!». А я газет не читал – совсем ничего не хотел знать. Оказывается Горький, - он был тогда в Италии, написал оттуда, что это неправильно, что ещё Ленин хорошо отзывался об этой книге (а это тогда много значило!), и отдал это в газеты. Потом заявил, что если это всё равно сделают, он вообще не приедет оттуда. И ведь меня лично он не очень любил, и я о его творчестве иногда не слишком хорошо высказывался! А вот вступился за дело литературы!
- Ну, о смерти Гумилёва я ведь не знаю. Был он обвинен в каком-то заговоре, но я никогда у него антисоветских нас¬троений не видел – да и стихов таких тоже не знаю. Когда об этом узнали, Горький сразу помчался спасать – и Ленин написал, чтобы его не расстреливали. Но было уже поздно. Когда Горький приехал, я у него спросил – он ничего не мог ответить, - вырвал из вазы цветок, и у него в эту вазу кровь изз горла пошла – так он был потрясён смертью!
- В то время вся интеллигенция сплотилась, - с удоволь¬ст-вием вспоминались те годы.
- Я видел первые публикации Блока, - когда он ещё студент был; Маршака. Знал Анну Ахматову. Она не только такой была, как всегда пишут – задумчивой, грустной. Дома и юмор любила, шутила, была весела.
- «На кровати твоей первой степени Анна лежит»
Чуковский ещё прочел стихи шуточные. Сказал, что дом, в кото¬ром он живёт, можно показывать:
- Здесь Анна Ахматова была. В последнее время уже больная – на второй этаж не могла подниматься.
- Отношение сына к ней довольно странное. Она его любила, всё время очень заботилась. А он почему-то решил, что она о нём не заботится, в больницу не приехал. Это, конечно, странно. Хотя ведь ему нелегко было. Быть сыном Ахматовой и Гумилёва не легко ведь! Очень нелегко ему приходилось, наверное.
- Вот в этом доме Пастернак жил. У него всегда свет на-верху горел. Я пойду гулять, - а он из окошка на пальцах по¬ка¬зывает, сколько строк Шекспира ещё осталось пере-вести. На каждый день у него твёрдая норма была.
- Его дети, внешне очень благовоспитанные, а на самом деле – обычные мальчишки: хорошо по всем деревьям лазают. Приходят как-то они ко мне на крыльцо, говорят: «Нас папа послал спросить, как Вы себя чувствуете?». Я отвечаю: «Передайте папе – хорошо, спасибо!». Только я ухожу, - а один другого ударил: и у обоих уже синяки!
- У Хемингуэя есть очень хорошие вещи. А некоторые не люблю: «Старик и море» мне не нравится.
- Переводы плохо делают. Мою работу перевели – так у меня сказано: «Дети обычно склонны к хорею». А пере-вод¬чица посмотрела в словарь – там слово «хорео» - это «пляска святого Витта». И получилось, что дети, читая стихи, в каких-то судорогах корчатся! Я написал письмо: просил больше мои вещи не переводить.
- Я не имел счастья изучать иностранный язык с препо¬да-вателем. Учил английский язык на крыше. Я был ма¬ля-ром, и по 3 слова в день, бывало, выучишь. А в конце не¬де¬ли всё повторишь.
- Я «не проходил» Пушкина – и поэтому могу его любить!
- У Блока мне посвящены 3 стихотворения.
- Селинджер прислал мне лист из своего сада. Не дока-жешь ведь никак, что это оттуда – что он держал его в руках!
- Была в те годы карикатура, на которой изображены все писатели того временни – ну, все. Так теперь я из них один остался. Я был изображен змеёй, обвивающейся во¬круг колонны. Причём выношу на руках ... (Корней Иванович сказал или: «кого-то» или «Леонида Андреева»).
- Люблю Евтушенко. По-своему, он настолько хороший поэт, что может иногда писать плохо. Очень хорошо он чувствует современность. Одно время мне казалось, что у Рождественского большие способности.
- Да, прозаиков очень много хороших сейчас. Вот в послед¬ней книге «Нового мира» (В.Ф. – т.е. № 9 за 1968 год) ...
- Значит, ещё нет братства между народами. Спасибо, напомнили старику, есть за что бороться.
В конце беседы, глядя на нас, сидевших полукругом вокруг него, Чуковский сказал:
- У правой стороны всё в порядке – там даже иногда улы-ба¬ются, а на левой – смотрят серьезно, не улыбаясь даже во время рассказа о записях пародий в книгу за дрова ... Да вам не интересно... А почему не вижу интереса на молодых лицах?
Потом Корней Иванович оделся и проводил нас до окраины Пере¬делкино, если не ошибаюсь. Кажется, он разговаривал по дороге с учителями – или это они по дороге нам что-то говорили о нём. Неожиданно он задал учительнице вопрос: «В каком году родился Гоголь?» - чем, по её собственным словам, привёл ее в замешательство.
3 декабря 1968 года. Записал В. Федотов по памяти на следующий день.